Внезапно лицо господина Тэкстэкс засияло — ни дать ни взять рождественский гусь на блюде.

— Может быть, ваш приятель хотел лишь переговорить о чем-нибудь с господином Молитором или о чем-то его попросить, а когда пришел к нему — дверь в квартире, по его словам, была отворена, — нашел его мертвым перед несгораемым шкафом. Тут он испугался, что подозрение падет на него, и сломя голову бросился к вам лишь затем, чтобы создать алиби. — Господин Тэкстэкс весь светился благожелательством и радостью, что так удачно вызволил Оскара из беды.

— Конечно, так оно могло быть. Но ведь он там не был, да и едва ли мог за такое короткое время там побывать. Он прямо из дому пришел ко мне.

— Давайте предположим, что все произошло именно так… Тэк-с, а теперь стойте спокойненько в своем углу и молчите.

— Тэк-с, тэк-с, господин Видершейн, значит, он был очень взволнован?.. Да, проверка все подтвердила, — продолжал он так, как будто бы уже полчаса говорил с письмоводителем на эту тему и не заметил, как ввели Оскара. — Мы отправили полицейского ровно в половине восьмого из дома господина Беномена к господину Молитору, заставили его пробыть там ровно столько, сколько нужно, чтобы прикончить дряхлого старика и прихватить кое-что из несгораемого шкафа, а потом он пробежал по уличке, по набережной и даже без восемнадцати восемь уже был у вас… Вам потребовалось на одну минуту больше, господин Беномен!

Белесая щетинка усов вздрогнула.

— А когда вы спросили вашего приятеля, отчего он так запыхался, что он вам на это ответил, господин Видершейн?

Письмоводитель словно с головы до ног налился крутым кипятком, он буквально онемел и успел только подумать: «Ах ты, лживая собака!»

— Может быть, вы шли туда без всякого намерения убить господина Молитора? Может быть, вы лишь в ходе беседы пришли в ярость? Тогда дело обстояло бы для вас благоприятнее.

— Боже мой, да я с ним и не разговаривал вовсе. Он лежал уже мертвый, когда я вошел.

— Тэк-с.

Письмоводитель вытаращил глаза.

— Сперва вы говорили, что вообще там не были, а теперь? Вы меня, видно, за дурака считаете. Нехорошо, нехорошо.

Господин Тэкстэкс обиженно вздохнул.

Держа в одной руке пачку векселей и судебных постановлений, а в другой — плетку, он спросил:

— Чему же теперь прикажете верить? Преднамеренно? Или в припадке гнева?

С Оскаром творилось примерно то, что с гостем на свадебном пиру, который давно уже по горло сыт, а все ест да ест и пьет да пьет, пока его вдруг не вывернет наизнанку. Слова сами рвались из него. Плечи дрожали. Наручники позвякивали. Он переводил молящий взгляд с господина Тэкстэкс на письмоводителя, а с того на секретаря. Его толстые негритянские губы посинели, даже стали тоньше.

— Я хотел его упросить — я все скажу теперь, — хотел упросить отдать мне мой трактир в аренду. Теперешний владелец прогорел. У него не было такого подспорья, как клубы. Я позвонил… А ко мне члены общества «Голиаф» и «Деньги на бочку» опять станут ходить. К теперешнему они не ходят. Как-никак я основатель. Вот я и хотел все это ему объяснить. Я позвонил, целых три раза позвонил. Дверь была открыта. Тут я слышу какой-то шорох. Вхожу, стучу в одну дверь, в другую и жду. Неудобно входить в чужую комнату, когда не говорят «войдите». Открываю дверь в спальню, гляжу, а он на полу в луже крови. Клянусь, все было именно так. Клянусь!

И опять взгляд его перебегал от одного к другому, стараясь понять, верят ли они ему. Набравшись новых сил и наполнив грудную клетку воздухом, которого должно было хватить на целых десять фраз, он продолжал:

— Сперва я хотел позвать фрау Юлию. Но тут сам не знаю, что со мной сделалось, — у него в руке зажаты были банкноты. И я побежал. Вот и все.

Письмоводитель обрел дар речи с такой же внезапностью, с какой запускается мотор, когда включат рубильник.

— И ты думал, болван ты этакий, что тебя никто не видел? Ну и болван, чистой воды болван! И это в Вюрцбурге, где у каждой булыжины на мостовой глаза имеются!

Оскар не пытался защищать свою честь.

— Да, а вы знаете, какого я страху натерпелся! Только на днях я прочел в газете, как одного приговорили к двенадцати годам каторги за то, что он будто бы убил горничную. А когда он двенадцать лет отсидел, выяснилось, что это вовсе не он, а кто-то другой.

Он повернулся к письмоводителю:

— Помнишь, я тебе рассказывал, что он потребовал возмещения. По двенадцати марок за день!

— Правильно, это сколько он зарабатывал в день! Всего выходило пятьдесят две тысячи пятьсот шестьдесят марок. И ты еще сказал «неплохой куш».

— Так-то так, но отгрохать двенадцать лет на каторге! И вдобавок они вычли ему все воскресенья.

— Обязаны были оплатить. Я бы на его месте еще больше запросил. По крайней мере тысяч сто!

Господин Тэкстэкс прервал диалог приятелей:

— Но, кроме вас, никто в квартиру не входил, и смерть наступила от удара вот таким тупым предметом. — Он показал обтянутый кожей свинцовый набалдашник. — И то и другое доказано с несомненностью. Так кто же тогда это сделал?

— Ну, тут уж вы сами докопаетесь. Я в этом ни капли не сомневаюсь. Из меня вы, можно сказать, вытянули больше, чем я сам знал. Прямо ювелирная работа. — Письмоводитель готов был прыснуть со смеху.

— Тем не менее пока что придется вас обоих задержать. И это, принимая во внимание все обстоятельства, может продлиться довольно долго. Но, чтобы вам было не слишком скучно, я распоряжусь поместить вас в одну камеру, прекрасную двойную камеру.

— С ванной и балконом! Окнами на юг! — Письмоводитель так и покатился.

Уже час спустя слухач из соседней камеры принес господину Тэкстэкс следующую стенограмму беседы двух приятелей:

— Ну, и что же теперь?

— Чего тут спрашивать! Каким был, таким ты и остался.

— Кем это остался?

— Болваном! Почему ты сразу не сказал следователю, что был у старого хрыча в квартире. Какая несусветная глупость! Теперь дожидайся, когда тебя выпустят.

— Ну, теперь уже поздно каяться.

(Они лежали на койках друг против друга, подперев голову руками.)

— Ты, значит, думал, что тебя никто не увидит. Так я тебе вот что скажу. Недавно мне приснилось, будто умер мой дядюшка — а у меня никакого дядюшки и в помине нет, — и будто он оставил мне сто тысяч марок. И вот я во сне тотчас же купил себе домик в Кюбахсгрунде.